Марк Ридер — о Берлине, панке, техно и ревущих 2020-х

В 2015 году Москва помешалась на «B-Movie». Это рассказ парня из Манчестера, который работал в магазине винила Virgin, а потом погрузился в шум и ярость Западного Берлина. Там Ридер стал участником большой музыкальной революции, сделавшей разделенный после войны город местом паломничества миллионов музыкантов, художников, дизайнеров и так далее. Тот худой рассказчик, что любил расхаживать в униформе, — британец Марк Ридер, который уже больше 40 лет живет в Берлине, по-прежнему ходит по клубам и ищет молодых музыкантов, в которых стоит поверить.

В конце ноября в Москве снова показывали его фильм в рамках фестиваля Berlin Gärten, организованного Клубом документального кино OPIA при поддержке Гете-Института и Факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ. Марк Ридер ставил музыку как диджей на вечеринке, представлял фильм и общался с поклонниками, среди которых также редакторы BURO. После этого мы обстоятельно поговорили с ним, выяснив, как жилось британцу в коммунистическом Восточном Берлине, что он думает о клубе Berghain и будет ли музыкальный андеграунд жить в 2020-х.

Фото: Карлос Хайнц 

Я ничего не знал о Берлине. Единственное, что мне было известно: здесь закончилась война, город был разделен на две части, Дэвид Боуи записал тут альбом «Heroes», Игги Поп тоже делал в Берлине музыку. Перелет из Манчестера стоил тогда 560 фунтов, поэтому до города добирались на поезде или на машине. По сути, никто туда не ездил. В мои изначальные планы входило приехать, купить пластинок с немецким краутроком, которых было не найти в Англии, и вернуться обратно, чтобы продать их в моем магазине винила в Манчестере.

Решение переехать

Переезд из ФРГ в Западный Берлин был как путешествие по временному тоннелю в кромешной темноте — вам нужно было проехать через ГДР. Пограничный пост в Восточной Германии напоминал бензоколонку, только без бензина. Пограничники с огромными автоматами строго контролировали поток, задавали вопросы. Никто вам не улыбался со словами: «Эй, добро пожаловать в Восточную Германию!» После границы мы ехали около 3 часов в абсолютной темноте, пока на горизонте не показался Западный Берлин. Город буквально обрушивался на тебя всеми своими огнями, цветами, широкими улицами. Потом, правда, стало ясно, что это просто иллюзия: на самом деле, Берлин был грязный, многие здания лежали в руинах, стены были сплошь покрыты следами от пуль.

Фото: Дэйв Риммер 

На следующее утро я проснулся и пошел звонить маме — сказать, что я спокойно добрался. Мне нужны были монетки для таксофона, поэтому я зашел в первый попавшийся бар, где сидели старики и пили шнапс. Я спросил: «Тут кто-нибудь говорит по-английски?» В ответ обернулся один парень — это был высоченный трансвестит с оранжевыми волосами в желтом топике в горошек и с помадой на губах. И он такой: «Да, дорогуша. Что я могу для тебя сделать?» Это было так по-берлински — я такого никогда и нигде прежде не видел.

Марк Ридер в румынском порту Констанца. Фото: неизвестный прохожий 

Запад и Восток

Это и фото справа: Марк Ридер 

Восточный Берлин полностью перевернул мое представление о Европе. Я был британцем в коммунистической стране и понимал, что тайная полиция может запросто следить за мной. К примеру, когда в кафе ко мне слишком близко подсаживался какой-нибудь парень с газетой. Я смотрел шпионские фильмы, и в реальности все оказалось именно так. Но я не чувствовал себя некомфортно: я ничего не делал, что могло бы привлечь их внимание и дало бы повод меня арестовать. Я просто хотел все вокруг исследовать.

Однажды я шел по Восточному Берлину и увидел парня с ирокезом в фиолетовых штанах — в общем, выглядел он по-панковски. Спросил его, знает ли он какие-нибудь секретные места, где я мог бы найти немецкую панк-музыку. Он ответил: «Это запрещено. Все панк-концерты здесь запрещены». Зато можно было поймать радиоволну и настроить телек на западное вещание. Я дал ему свой адрес и попросил связаться со мной, если все-таки будут какие-нибудь панк-концерты. Я никогда больше об этом парне не слышал. Зато пару месяцев спустя я получил письмо от девушки, которая просила меня встретиться с ней в центре. Оказалось, что она из восточногерманской панк-тусовки, в которую входило человек 50. Она засыпала меня вопросами, потом познакомила со своими друзьями, и так я оказался внутри.

Die Toten Hosen. Фото: Хольм Фридрих

В конце 1990-х мне дали доступ к части моего дела в Штази, из которого я выяснил, что тот панк в фиолетовых штанах был информатором тайной полиции и сразу после нашей встречи обо мне доложил. Британец, который ищет андеграунд, — они были уверены, что речь шла о политическом андеграунде. В деле меня назвали «Subversiv Dekadent»!

Die Unbekannten. Фото: Петер Грухот

Работа

Я занимался промоушеном для Factory Records — нового музыкального лейбла в Манчестере. Я был единственным, кого эти ребята знали в Берлине, поэтому и стал их представителем. Они присылали мне релизы, а я шел с ними на местные радиостанции. Работа в магазине в Манчестере свела меня со многими музыкантами и обеспечила меня финансовой подушкой. Этих денег было более чем достаточно: первое время я жил в сквоте и не платил за это 8 месяцев. Большинство людей приглашало меня поесть и выпить бесплатно, поэтому все деньги уходили на пластинки.

Марк Ридер, автопортрет 

В 1978-м в Берлине было всего две панк-группы — Tempo и PVC. Они просили меня побыть их ментором, ведь я из Манчестера и застал там начало панка. Так я начал работать напрямую с музыкантами, и так я встретил Гудрун Гут. Она была полна энтузиазма, хотела собрать нью-вейв-группу, не умея играть ни на барабанах, ни на бас-гитаре, однако у нее была цель. Гудрун купила дешевые инструменты и начала учиться. Из этого родилась сначала группа Mania D, а затем Malaria! Они вообще не умели играть и понятия не имели ни о рок-н-ролле, ни о панк-роке — это был совершенно другой подход, очень искренний. Я просто влюбился в эту неконвенциональность, поэтому, не задумываясь, стал им и менеджером, и звукорежиссером, и музыкантом. Плюс, моя собственная группа Die Unbekannten сопровождала их на всех концертах.

Malaria! Фото: Петер Грухот

В Манчестере, если ты собирал группу, это означало, что ты хочешь сбежать. Этот город был отчаянием во плоти без каких-либо перспектив на работу и нормальное будущее. Люди получали пособие, которое сразу спускали на травку. В Берлине же все будто уже сбежали — от армии, от родителей, от скучной работы. Все неудачники из Западной Германии, художники, музыканты, танцоры и просто лентяи — они просто ехали в Берлин.

Когда ты живешь в деревушке посреди какой-нибудь дыры, а ты при этом эксцентричный, творческий человек, люди вокруг будут смотреть на тебя как на странного пришельца. Над тобой будут издеваться в школе, потому что ты другой. Но ты можешь бросить все, уехать в Берлин и вписаться в этот город. Никто не станет тыкать пальцем. Берлинцы привыкли видеть самых странных и диких персонажей давно. Я сразу понял, что Берлин — это место, где ты можешь обрести себя, потому что он дает тебе миллион возможностей. Это круглосуточная культура: бары, клубы и кафе не закрываются в какое-то определенное время. Ты можешь тусовать весь день и не возвращаться домой.

Malaria! Фото: Марк Ридер

О политых цветах дома у Дэвида Боуи

Я лично не виделся с ним, зато был в его квартире. В 1980-м я познакомился с американцем Эвисом Дэвисом, который подыгрывал на гитаре в разных панк-рок группах. Он приехал в Берлин и остановился в квартире Игги Попа. Одним вечером он предложил зайти к нему, послушать музыку. Потом он вдруг вспомнил, что ему надо полить цветок в квартире Боуи, и предложил сходить с ним. Я был просто в шоке, не мог в это поверить. Я был уверен, что сейчас увижу классную квартиру музыкальной иконы — что-то дизайнерское, в стиле нью-вейва, может быть. И тут я оказываюсь в квартире, где мог бы жить какой-нибудь типичный представитель рабочего класса. В ней были дерьмовейшие обои в дурацкий цветочек, вокруг какой-то хлам. Выглядело все просто отвратительно, и я подумал: «Это квартира Дэвида Боуи?» Я поверил, только когда в следующей комнате увидел его картины. Кухня вот была ничего — пожалуй, единственное чистое место.

Фото: Алистер Грей

В квартире у Игги тоже был бардак. Все было покрашено белой краской, даже паркет. У Игги был один шкаф с миллиардом футболок, и все они вывалились на пол до середины комнаты. На кухне я обнаружил примерно тысячу пустых бутылок из-под морковного сока. Это было странно.

Joy Division (Йен Кертис второй слева) и Марк Ридер (в белой рубашке в центре). Фото: Герман Васке

Йен Кертис был единственным человеком из всех, кого я знал, кто читал Достоевского.
Он был одержим «Идиотом» и всегда цитировал эту книгу.

Падение стены

Меня не было в городе, когда оно произошло. Я только закончил записывать в Восточном Берлине альбом «Torture» инди-группы Die Vision и, прежде чем довести работу до конца, решил передохнуть и отправился с друзьями в Польшу, Чехословакию, Венгрию и Румынию. 9 ноября 1989 года я был в Аушвице, а новости услышал только 10 дней спустя в Венгрии. Сама идея холодной войны в миг исчезла, и это было как-то дико. Я подумал, что впервые будущее стало казаться светлым.

Вернувшись в Берлин, я обнаружил совершенно другой город. В нем царила атмосфера ликования, возникла новая энергия, и все заполнил оптимизм. Город был целым. И пусть у разбитой стены все еще дежурили пограничники, они были очень милыми — они впервые улыбались.

Истоки техно

Когда мы погрузились в электронную музыку в конце 1980-х, никому вокруг не было до этого дела. Ребята из Западного Берлина застряли в своем нью-вейве, а вот Восточному Берлину страшно хотелось чего-то нового. Гэдээровцы были уверены, что за стеной происходит масштабное техно-движение, и никак не ожидали, что вечеринки устраивает 50–100 человек максимум. Когда рухнула стена, они все повалили в наш клуб The UFO и ждали рейва, где тысячи пляшут, как безумные, а оказались в клубе на 50 квадратных метров. В итоге они отправились в заброшенные здания на нейтральной полосе у бывшей восточногерманской границы — так называемая мертвая полоса, — прихватив с собой генераторы, дымовые машины, стробоскопы, звук и пару вертушек — и сделали свою техно-вечеринку.

Фото: Фабиан Гробе

Тогда не было интернета, люди обсуждали в клубах и барах: «Слышали? Новое секретное место, отличная вечеринка, надо идти!». Всем было дико интересно. Это зажигало и заставляло придумывать что-то крутое. И так у нас начали появляться техно-клубы — сначала три, потом пять, потом десять. Думаю, это ощущение все еще живет в Берлине, оно никуда не ушло. Молодым людям нужно понять, что такое возможно — без айфонов, без денег, без плана. У нас и опыта не было — достаточно нашего воображения. Мы все чем-то занимались на этих вечеринках: я работал со звуком, кто-то со светом. Из всего этого и складывался Берлин. Цель «B-Movie» — показать, что это и сегодня возможно.

«Berghain, который позиционирует себя как андеграундный клуб, — на самом деле большая техно-дискотека, это стопроцентный туристический аттракцион. Но в этом нет ничего плохого. Ночная экономика Берлина приносит стране 1,4 миллиарда евро в год. Каждый третий турист приезжает сюда ради клубов, и Berghain играет огромную роль в сохранении этого имиджа города»

«B-Movie»

Это не миленькая история о чьей-то жизни, не история успеха, не история из разряда «из грязи в князи». Это рассказ о человеке, который едет в Берлин, остается там и проживает вместе с городом особенное время. Моей главной задачей было вдохновить зрителей, дать им представление о том, какой была часть моей жизни в Западном Берлине в те годы. Мы были абсолютно безумные, для нас не существовало правил. Нам было просто плевать на то, кто что подумает или скажет. Тогда мы думали, что не доживем и до 35, потому что весь мир постигнет ядерный холокост. Поэтому, думали мы, надо делать все здесь и сейчас. Мне кажется, это как раз то, что привлекает молодежь в этом фильме.

Мейнстрим и андеграунд сегодня

Universal, Sony, Apple манипулируют нами. Они хотят диктовать нам, что слушать, убеждая при этом, что у нас есть доступ ко всей музыке мира. На самом деле робот просто выдает рекомендации, что мы должны слушать. В будущем мы ничем не будем владеть — будем слушать музыку, а потом она внезапно исчезнет, просто потому, что кто-то решит, что этот трек слушало недостаточно много людей и его лучше скрыть. Музыку страшно терять.

Но я уверен, что андеграунд будет всегда существовать. Всегда будут люди, которые делают что-то неведомое другим. И, даже если их творчество станет коммерческим, это будет означать, что больше людей станет частью этого движения. Я поддерживаю молодых людей, создающих андеграундную культуру, и поэтому я приезжаю в Россию. Я делюсь с ними своим опытом и надеюсь, что это даст им сил и дальше делать то, что они делают. Я им в дедушки гожусь, но они общаются со мной как с равным, потому что видят: я хочу делать что-то для них и вместе с ними. Не спрашивайте себя, можно ли на этом заработать. Спросите лучше, как это сделать, чтобы достичь своей цели. Мне кажется, у новой андеграундной сцены 2020-х будет самый громкий голос — это будут ревущие 2020-е. Молодым артистам придется перекричать уже состоявшихся, а чтобы сделать это, им придется предложить нечто абсолютно новое.

Свобода в музыке и в жизни

Я слышал о действиях российской полиции по отношению к ночным клубам, о закрытых заведениях, отменах концертов и фестивалей, о запретах на выступления. Мне кажется, что политика российских властей не убьет музыку. Их подход скорее всего является следствием масштабного непонимания того, что клубная культура и музыка означает для молодых людей. В этой ситуации крайне необходим диалог. В Берлине, например, существует специальная клубная комиссия, которая регулярно общается с властями.

Марк Ридер в Москве, 2019. Фото: Дарья Ахмедова

Даже когда у людей нет никакой возможности самовыражаться, они всегда будут творить. Они найдут укромное место и будут создавать что-то свое — пусть они и не смогут делиться этим с другими. В 1980-е румынское правительство вырубало электричество, чтобы контролировать людей. У них было 4 часа в день — для просмотра новостей, мыльных опер и сводок о достижениях Николая Чаушеску. Так вот, за эти 4 часа люди успевали готовить, смотреть нелегальные фильмы, читать запрещенные книги и создавать музыку. В государствах, где нет свободы слова и самовыражения, самое главное — как люди преодолеют эти рамки. Это одновременно и главная трудность, и катализатор креативности.

Людям всегда будет хотеться тусоваться и танцевать на вечеринках, им необходимо вырываться из тисков. Правительства часто не осознают, что если люди будут в одном организованном месте собираться и плясать, а потом уставшие и довольные расходиться по домам, то власти будет легче с ними взаимодействовать. А вот когда у тебя тысячи человек носятся по улицам и творят пьяный беспредел, контролировать их намного тяжелее. Чиновники должны задуматься о том, что они могут сделать, чтобы у людей были время и места для отдыха и наслаждения? Каким должен быть налог, взимаемый с подобных мест? Как дать свободу, которая, в свою очередь, станет стимулом для продуктивной работы? Потому что главное — побудить людей созидать что-то полезное, а не заставлять их страдать.

На танцполе мы все равны. Неважно, сколько ты денег зарабатываешь, на какой машине ездишь, какая у тебя работа, образование, социальный статус. На танцполе мы все танцуем под одну музыку. Пусть это и будет нашим миром.