Лимонов, Заходер и другие: отрывки из книги Павла Пепперштейна «Бархатная кибитка»

Моя мама была настоящей красавицей и, конечно же, модницей. В одежде она знала толк: она ведь училась на художника-модельера (так называлась в те годы профессия, ныне именуемая fashion designer), окончила Текстильный институт и некоторое время этим занималась, пока не склонилась в сторону литературы.

В ее группе учился Слава Зайцев, впоследствии известный и похожий на зайца модельер.

Источником модных шмоток служили тогда отчасти знакомые иностранцы, но нередко шили и на заказ. Обшивал московских богемных модниц в те годы портной по фамилии Квадрат. Это была не кличка, а настоящая фамилия, и Квадрат полностью ей соответствовал: очень небольшой и действительно совершенно квадратный (точнее, кубический) еврей, признанный мастер своего дела. Все московские продвинутые модницы шили у Квадрата. Но затем появился еще один виртуоз портняжного дела, который вполне мог соперничать с Квадратом. Молодой, кучерявый, в маленьких очках. Называли его Лимон. Если московская модница надевала, например, «блузку от Лимона, а поверх блузки — пиджачок от Квадрата, то это называлось на остроумном языке того времени «лимон в квадрате». Мы с мамой часто ходили то к Квадрату, то к Лимону по маминым шмоточно-портняжным делам, но к Лимону не только лишь ради модной одежды. Всем в кругах, конечно же, стало немедленно известно, что Лимон не только отличный портной, но и гениальный поэт.

Так появился в нашей жизни Эдик Лимонов, впоследствии великий русский писатель и лидер Национал-большевистской партии (НБП3). А в ту пору портной-виртуоз и великолепный стихотворец, недавно явившийся в Москву из Харькова.

Заходил Заходер,
Заносил помидор.

Этот краткий стишок по каким-то причинам постоянно вспоминался всем, кто знал Заходера. Не знаю, кто был автором этого стишка, возможно, моя мама, но я в этом не уверен. При этом, насколько я помню, Заходер как раз никогда и никуда не заходил, он был домосед, дачный житель, и все, кто с ним общался, сами приезжали к нему на его благоустроенную дачу в Болшево. Так же поступали и мы, причем нередко. Я, конечно же, обожал эти поездки в гости к Заходеру. На многих дачах случилось мне гостить или жить, некоторые из них бывали пронзительно уютными, опьяняющими душу, иные — аскетически-сдержанными, бывали дачи неприкаянно-расхристанные, бывали по-советски простые, бывали по-русски затейливые, теремкообразные, некоторые дачи потрясали своей мистической тайной, случались среди них откровенно мрачные, почти загробные, но при этом пленительные. Но в этом хороводе дач не припомню я в тогдашнем Подмосковье более ухоженного, как бы подчеркнуто гурманского и аккуратно обжитого дачного дома, чем дача Заходера. В этом загородном доме сочеталась русская подмосковная нега с чем-то очень западным: в таких домах, словно бы облизанных изнутри и снаружи восторженными язычками их владетелей, случалось мне впоследствии бывать в европейских землях: в Швейцарии, в Чехии… Все это вполне соответствовало характеру и привычкам самого Заходера — кайфолова, смакующего все аспекты своего уютного существования с оттенком негасимого энтузиазма.

Это был человек-гора, человек-шар. То есть очень крупный толстяк. Возможно, мое детское восприятие преувеличило его сказочную тучность, но мне он казался именно таким сказочным и большим толстяком, с гигантским и как бы волнистым лицом, усеянным крупными родинками. Не так уж много было действительно толстых людей среди тогдашних художников и писателей. Толстым был, как мне вспоминается, поэт Борис Слуцкий, но если поставить на одну «одну чашу весов Бориса Слуцкого, а на другую — Бориса Заходера, полагаю, Заходер перевесил бы. Но взвешивание поэтов есть дело зыбкое, поэтому не будем об этом. Как и многие толстые люди, Заходер любил одеваться в белое, широкое, как бы слегка колониальное. Жил он на своей даче с женой, а также с двумя собаками и с двумя кошками. Рослый эрдельтерьер, вторая собака небольшого формата, взбалмошно-веселая. Кошки, как водится, уклончивые, холеные.

<...>

Будучи человеком, подарившим советскому народу Винни Пуха, он и сам нередко отождествлялся со своим героем. Заходеру как-то удалось присвоить себе этого героя, хотя придумал Винни Пуха вовсе не Заходер, а британский писатель Милн. Заходер всего лишь перевел книжку про Винни на русский. В начале девяностых мне попалось на глаза интервью с Заходером в одной газете, озаглавленное «Винни Пух — это я». Думаю, отождествляясь с Винни Пухом, он имел в виду безоглядное влечение к меду, обозначающему в данном случае сладостные, нектарические эссенции бытия. В остальном он не был похож на Винни Пуха — ни обликом, ни характером. Винни простодушен, наивен, что дает повод Кристоферу Робину ласково называть его «мой глупый медвежонок». В голове у Винни опилки, да-да-да, но ворчалки и сопелки (а также кричалки, вопилки и прочее) сочиняет он неплохо и-ног-да. Ну да, Винни — поэт, так же как и Заходер, написавший за Винни эти бессмертные строки. Но никаких опилок в голове у Заходера не было, они там даже не ночевали; он явно не был ни глупым, ни наивным, ни простодушным — напротив, очень умный и остроумный тип, довольно язвительный. Несмотря на его пышное гурманство, несмотря на хлебосольный и гостеприимный его нрав, он вряд ли принадлежал к категории добряков.

<...>

Почему-то советская власть к Заходеру относилась снисходительно: ему и его жене разрешалось на регулярной основе шляться в Париж и в другую Европу, отчего в доме присутствовало множество всяких западных штучек, каких-то сверкающих бытовых агрегатов, мало знакомых обычному советскому человеку..

<...>

От него я впервые услышал о Толкиене. Когда я чуть подрос, Заходер, зная меня неплохо и представляя себе сферу моих приколов, завел меня как-то раз к себе в кабинет, достал из шкафа здоровенный англоязычный фолиант и протянул мне со словами:

— Вот, Паша, этот писатель, о котором ты еще ничего не знаешь, скоро станет одним из твоих любимых писателей. А эта книга станет одной из твоих любимых книг.

Он не ошибся. Это был The Lord of the Rings. Вскоре после этого вышла в русском переводе книжка «Хоббит, или Туда и обратно». Заходер подумывал перевести всю эпопею «Властелин колец», но эта идея не получила одобрения в советских детских издательствах. Советская власть (явленная в лице редакторов и редакторш) не захотела издавать «Властелина колец»: слишком мрачно, слишком мистично. Да еще с нежелательными политическими аллюзиями: всевидящее око Саурона и так далее. Поэтому «Властелина колец» я читал в самиздате: эти машинописные тома в самодельных переплетах ходили по рукам. Я, конечно, впал в экстатическое состояние, их читая.

До сих пор у меня на Речном где-то хранятся два самиздатовских, переплетенных вручную тома «Властелина колец». Текст полуслепой, с третьей копирки. Некоторые фразы и слова вообще не удавалось разобрать, зато как впирало!

Тот англоязычный том у Заходера я, конечно, читать не смог, слишком неприлежно относился я к занятиям английским языком, но часами рассматривал в этой книге карты Средиземья. Карты несуществующих стран — это я обожал! Я и сам постоянно рисовал карты вымышленных мною государств и земель: остров святого Альберта (более древнее название Эллибер), герцогство Блюмаус (изначально языческий Маун), тоталитарная Килиния, развратная пиратская республика Манаута, остров безумцев Каэроде, остров Амфион, заселенный в двадцатом веке потомками русских белогвардейцев, величественный Сентраполис, где уцелели остатки древнего юпитерианского культа, моря Тунг и Мият, усеянные бесчисленными островами, страна теней Зогот, куда никогда не ступала нога живого человека, китайская колония Чжан-Хэ, райские Олеандровые острова, где люди не ведают одежды и смерти, город Увидуве (энглизированное название Уидуэлл), в котором всегда идет гражданская война, чернокожий Анггеракуанг, живущий под властью колдунов, русалочий демократический архипелаг, где голосуют перламутровыми плавниками, вздымаемыми из морских волн — ну и так далее, до бесконечности.

Почему же все-таки советская власть так часто разрешала Заходеру и его жене гулять по Парижу и другим западноевропейским городам? В то время выпускали в такие поездки неохотно — либо за какие-то заслуги, либо изредка выпускали просто по своевольному капризу. Но чаще всего отказывали, даже если речь шла о поездках в социалистические страны, причем формулировка отказа звучала так: «Ваша поездка признана нецелесообразной». Почему же советская власть считала целесообразным, что Заходер покупает в Париже новую соковыжималку усовершенствованной конструкции? В отличие от своих коллег по детской поэзии Сергея Михалкова или Агнии Барто, Заходер с властью советской особо не заигрывал, стихи про октябрятскую звездочку или про пионерский галстук не писал. В шпионы и стукачи он также не годился. Такие штуки предполагают людей шнырких, проникающих в разные круги, с пронырливыми глазками. А толстый Заходер ничем, кроме своих дел и наслаждений, не интересовался и никаких знакомств с людьми или кругами, которые могли бы занимать советскую власть, не поддерживал. Полагаю, что его выпускали за границу из-за его облика (особенно в сочетании с женой). Видимо, советская власть втайне гордилась, что у нас есть такие люди — такие толстые, счастливые, благополучные».

Другим таким дервишем-фриком в тогдашней Москве был нелегальный художник Анатолий Зверев, весьма культовая фигура в мире московского андеграунда. Зверев обладал репутацией живописца-виртуоза, он писал жирные экспрессивные картины пастозным маслом, картины эти уже тогда пользовались успехом у коллекционеров. Сейчас существует в Москве Зверевский центр — как бы отдельный музей этого художника. Но в те годы Зверев славился не только экспрессивными полотнами, но и не менее экспрессивным поведением. Например, он любил поступать вот как: узнав, что в кинотеатрах запустили новый фильм, пользующийся популярностью у зрителей, Зверев покупал девять или семь билетов в одном ряду, где-нибудь в центре зала. Располагая большим количеством красивых знакомых девушек, которые относились к нему с уважением и готовы были участвовать в его авантюрах, он приглашал восемь или шесть из их числа на киносеанс. Девушки заранее знали, что произойдет, они были его сообщницами. Важно было, чтобы все они пришли очень нарядные, модные, ухоженные, с заботливо сделанными прическами на головах, с украшениями, в красивых платьях и ожерельях, в каких-нибудь суперсапожках из мягкой замши на высоком каблучке. Они рассаживались в центре зала — Зверев посередине, по одну сторону от него четыре или три девушки, по другую сторону тоже четыре или три. При этом они между собой не переговаривались «так, дождавшись какой-нибудь большой сцены — например, сцены битвы, или сцены, где рабочие работают в заводских цехах, или сцены, где бандиты собираются ограбить поезд, — Зверев доставал из штанов свой х** и начинал д**чить, внимательно глядя на экран. Сидящие справа и слева от него девушки увлеченно смотрели фильм, ни единым жестом или взглядом не реагируя на вызывающее поведение приземистого бородача. Остальные зрители попадали в ситуацию когнитивного диссонанса и сильно ох**вали: они поначалу как бы не могли поверить своим глазам. В такой ситуации человек непроизвольно ожидает, что первая реакция (возмущение и т.д.) поступит от людей, сидящих ближе всего к д**чащему. Но девушки оставались невозмутимы и безмятежны. В какой-то момент загадочного мастурбатора все же выводили из зала, а за ним, к великому изумлению всех сидящих в зале, гордо вскинув красивые головы, удалялась вереница чудесных девушек.

Вот такие дзенско-хулиганские перформансы любил осуществлять Анатолий Зверев. Причем он сам вовсе не считал это концептуальным искусством, а совершал это именно как заведомое и хорошо спланированное хулиганство — исключительно ради собственного удовольствия.

Успенский и Остер — это были такие легкие, подвижные, деловитые, фонтанирующие кузнечики. Каста Зеленых цикад — так я их про себя называл (о касте Черных цикад, возможно, еще расскажу, если еще не рассказал). Но встречались и иные типы среди детских литераторов: таежные хулиганы, медведи-шатуны, глубинные буреломные фрики. Именно таким буреломным фриком был писатель Гена Снегирев: легенды о его выходках бродили по Москве. Он тоже был человеком предприимчивым и деловым, но, в отличие от своих легкокрылых коллег, Гена дела свои делать любил не на трезвую голову. Иначе говоря, он мощно выпивал, не теряя, впрочем, ни формы, ни хватки. Половину времени проводил он где-то в глубинке, шатаясь по далеким лесам с ружьишком и со странными глухоманскими товарищами (он и писал свои детские книжки о лесах, о лесных животных), а оставшуюся половину тусовался в Москве в виде вполне благоустроенного, но крайне отстегнутого дервиша и хулигана. Однажды, например, он повел своих знакомых иностранцев показывать им здание ЦК партии. Вообще-то туда входить просто так было нельзя, но Гена с утра принял на грудь и ощущал себя неостановимым берсерком. На входе их не тормознули почему-то, они вошли и стали там расхаживать, громко болтая. Но все же не вполне предполагалось, что скромный детский писатель в подпитии, да еще и с иностранцами, может просто так, с них*я, зайти в эпицентр советской власти. Поэтому вскоре нарисовался какой-то типок в сером костюмчике, который аккуратненько подгреб к этой группе — выяснить, кто такие и по какому праву тут разгуливают. Гена повернул к нему свое опухшее красное лицо и спрашивает:

— Ты коммунист?

— Коммунист, — несколько растерянно отвечает типчик.

— Ну вот тогда возьми да и ляжь тут пятиконечной звездой! —распорядился Гена, указывая пальцем на мраморный пол вестибюля.

Это было еще самое нежное из совершаемых Геной деяний, но, как ни странно, все ему сходило с рук. Древнее уважение к юродивым, видимо, играло в этом случае свою роль.