«Страшный ор в интеллигентской среде начинается, когда кто-нибудь напишет "миньет" вместо "минет"»

Для драматурга Валерия Печейкина пьеса «Кафка» — уже четвертая по счету работа для «Гоголь-центра». До этого были и «Девять» — переосмысление фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года», и «Идиоты» — на этот раз по мотивам ленты Ларса фон Триера, и «Метаморфозы», где поэма Овидия соединилась с сочинениями Печейкина. Теперь пришла очередь «Кафки» — хождения по биографии писателя-абсурдиста, поставленного Кириллом Серебренниковым. В главных ролях в спектакле появляются Семен Штейнберг, Один Байрон, Никита Кукушкин, Илья Ромашко, Рита Крон, Светлана Мамрешева, Олег Гущин и другие артисты «Гоголь-центра», примеряющие на себя роли друзей (друг, впрочем, у Кафки только один — Макс Брод), коллег и родственников страхового агента Франца Кафки — клерка днем и увлеченного литератора ночью. Воспользовавшись случаем, мы поговорили с Валерием Печейкиным, благодаря которому историю и можно увидеть на сцене, о самоопределении, литературе в самых разных ее проявлениях, наградах, жизни в стране и, разумеется, о постановке. 

Я предлагаю для начала договориться о понятиях. Вот Валерий Печейкин, он в своих собственных глазах кто: писатель, драматург, литератор?
Драматург.

Вы называете себя графоманом довольно часто. Это такое социальное кокетство, чтобы не брать на себя большую ответственность, или же действительная самоидентификация? И что вы в таком случае под этим имеете в виду?
Не буду врать, что тут нет кокетства. Но есть и кое-что пострашнее. Это, знаете, такое защитное безумие, когда человек, чтобы не решать проблему, убеждает себя, что он ребенок. Или, чтобы избежать смерти, притворяется камнем. Камни-то не умирают. Когда сталкиваешься с литературой, она сразу говорит тебе: книга должна быть или великой, или никакой. Великую книгу я написать не могу, поэтому сразу решил, что я «ребенок» и «камень» и книга моя будет никакой. Великой Никакой Книгой. Неслучайно я так люблю графоманов. У них работают те же модели сознания. Ходасевич в статье о Лебядкине рассказывает, чем Лебядкин отличается от Козьмы Пруткова. Грубо говоря, у Пруткова высокая техника и низкие идеи, а у Лебядкина высокие идеи и низкая техника. Этими двумя масками можно успешно пользоваться. Когда меня посещают высокие идеи, мне ближе Лебядкин, когда посещает вдохновение — Прутков.

Вас в одном интервью спросили, почему вы не пишете прозу, на что вы ответили: «...потому что ее потом нужно носить в "толстые журналы", а мне при одной этой мысли делается страшно». Но это какой-то окольный довольно ответ. Если человек хочет писать рассказы, вряд ли его напугает редакция журнала «Октябрь». Вы просто не хотите? Или есть другие причины?
Знаете, это почти не шутка. Все-таки человек выбирает то, что ему органически подходит. Или нет. Я, например, не пью алкоголь. И это тоже некоторая проблема. Например, в компании часто можно встретить вегетарианца, но пьющего. И все так могут понять, почему он не ест мяса: против насилия над живым и все такое. А вот почему человек не пьет — это понять гораздо труднее. Официально я говорю, что не пью, потому что пил во время учебы в Литературном институте. И убедился, что это ни к чему не приводит: каждый вечер ты лежишь лицом в недописанный роман. В моем случае он не был даже начат. Назывался «Алетейя» — роман о поиске абсолютной истины. Но потом я узнал, что Галковский написал «Бесконечный тупик», расстроился и отказался от своего великолепного замысла. Может быть, я сам оказался заложником какого-то мифа, но мне показалось, что в редакциях журналов пьют. И много. Больше, чем в театре, потому что актер все-таки следит за своим телом, которое должно выходить на сцену и произносить текст. Так что я выбрал профессию, где просто чуть меньше бухают.

«Когда сталкиваешься с литературой, она сразу говорит тебе: книга должна быть или великой, или никакой»

Кто-то из преподавателей, скандалы с которыми стали причиной вашего ухода из Литинститута, как-то реагировал на ваш воспоследовавший успех?
Честно говоря, ничего об этом не знаю: ни о реакции преподавателей, ни о своем «успехе». Конечно, мне бы хотелось думать: ах, как они там все заламывают руки. Надо отдать Литинституту должное: ему все равно. Бывает «пушечное мясо», а бывает — «литературное». Расходный ресурс такой. Точнее всего это сформулировала Инна Люциановна Вишневская, которая не взяла меня к себе на семинар драматургии: «Мне твоя пьеса сразу не понравилась, и я рекомендовала тебя не брать, но сказали, что нужно закончить ремонт в институте, поэтому берут всех». А учился я на платных Высших литературных курсах. В Литинституте, как и в писательских союзах, живут в инерции памяти. Они помнят о временах, когда к ним стояли очереди и они чувствовали себя богами: этих пущу, эти подождут в лакейской, а этих — в расход. Времена поменялись, а Литинститут продолжал, как партизан из анекдота, пускать поезда под откос.

Вы имели отношение к журналу «Квир» и ряду других изданий — вас волнует положение современных российских медиа и журналистики?
Меня волнует положение в стране и, как следствие, положение СМИ в этой стране. Медиа в этом смысле по степени достоверности приблизились к российским сериалам. Это такая голограмма, где все живут в икеевских интерьерах и искрометно шутят.

В пьесе «Маленький герой» вы используете ряд довольно буквальных (если бы я чувствовал себя более литературно уверенным, сказал бы, наверное, — топорных) ходов, к тому же эксплуатируете (надеюсь, не всерьез) странную идею о том, что борцы с условными первертами часто и сами перверты. Такого же рода механизмы передачи уже тривиальных для «либерального дискурса» идей у вас можно встретить еще в ряде мест. В связи с этим было бы интересно, если бы вы рассказали, как развивались ваши отношения с публицистичностью в литературе и драматургии и как вы на нее смотрите сейчас.
Не буду скрывать, что текст писался «с прицелом» — на другую аудиторию и на перевод. Кажется, Лотман говорил, что «смысл произведения» — это такая штука, которая не теряется при переводе текста на другой язык и обратно. Поэтому я совершил умственный эксперимент: сразу перевел все свои смыслы в обе стороны и оставил только те, которые выжили. А выжили смыслы публицистические. Есть такие писатели, которые живо реагируют на «злобу дня» и всякие газетные заметки. Достоевский, например. А дальнейшее зависит от таланта. У кого-то получается шедевр, у кого-то не получается. Кстати, кажется, Луначарский говорил, что Достоевский существует, пока существует несправедливость. Мол, не будет всей этой гнили — не будет и Достоевского. Читатель просто не сможет понять, о чем это он надрывается. Поэтому, мне кажется, все-таки не стоит бояться «сиюминутного». Оно, увы, не заканчивается.

А что вам вообще интереснее — истории или идеи?
Ну если нужно выбирать, то идеи. Хотя это как выбор между формой и содержанием, которые, как известно, совпадают.

Что происходит с современной драматургией — мировой и российской, на ваш взгляд?
О, это мой самый нелюбимый вопрос! Я просто не слишком привязан к театру, чтобы о нем думать. Так получилось, что заниматься я могу только тем, к чему отношусь с «холодным носом». Поэтому понятия не имею, что с ней происходит. Просто не хочу об этом думать.

А с современной русской литературой?
Говорят, то ли умерла, то ли слишком провинциальна. Я каждый год по привычке хожу на церемонии премии «Дебют», и каждый год меня не покидает ощущение, что самая сильная из номинаций все-таки проза.

«не стоит бояться "сиюминутного". Оно, увы, не заканчивается»

Давайте тогда и про Россию поговорим. Как вам нравится Россия?
Ой, великая и необъятная.

Любите ее?
Ой, люблю.

За что?
Снежок зимой красиво падает.

Есть еще такой традиционный вопрос, который нынче любой самый ленивый интервьюер задает любому человеку с тонкими пальцами и нежным выражением лица: уехать отсюда никогда не хотелось? Насколько вам комфортно жить в Москве и вообще в России?
Некомфортно. Но пока я здесь работаю.

В ваших текстах можно встретить мотивы тоталитарного общества (или как минимум насильственного контроля над личностью). Это для вас просто интересная тема или же действительный предмет беспокойства?
Если бы я был европейским драматургом, то для меня, наверное, это была бы «интересная тема». Умозрительное беспокойство: а что, если вернется Гитлер? Давайте об этом поговорим. А у нас за последние несколько лет случилось восстание «серых недотыкомок» — вот что меня действительно интересует. Если вы пользуетесь в Москве общественным транспортом, то без труда можете видеть, что в каждом вагоне метро есть один бомж, два сумасшедших и десятки недотыкомок. И они сегодня чувствуют себя в центре внимания.

В журнале GQ за вашим авторством целых две колонки про Путина, в пьесе Net есть действующее лицо Первый, он же Владимир Путин. Вот как вам думается, Путин в сознании новой русской интеллигенции — это скорее человек или должность? И что он такое конкретно для вас?
Еще в 2004 году у Виктора Ерофеева было замечательное эссе «Россия и Пустота Путина». По тем временам это был довольно неожиданный — во всяком случае для меня — текст. Путина тогда любили. И Пустота, которая там упоминается, совсем не пелевинская. У Пелевина она всеблагая и всепорождающая. А у Ерофеева это вроде пустоты на магазинных полках после санкций. И вот эту пустоту начинают заполнять своими продуктами — в том числе интеллектуальными. Путин всегда был «коллективным» — и тогда, и сейчас. В любой момент на него можно посмотреть и понять, какой общий сон сейчас видит наша страна. Конкретно для меня Владимир Владимирович — человек, с которым я родился в один день, 7 октября. Только с разницей в тридцать два года.

В ваших текстах так или иначе встречается тема гомосексуальности и сексуальности вообще; пьеса «Маленький герой» так и вовсе целиком про это. Трумен Капоте, например, разобрался с собственной сексуальностью в дебютном романе и больше к этой теме не возвращался; для некоторых литераторов это становится важным элементом идентичности и, соответственно, навязчивой литературной темой. Как у вас развивались отношения с сексуальностью в текстах и на каком месте среди волнующих творческих проблем она стоит для вас сейчас?
Я заметил, что собственное восприятие сексуальности стало намного проще, а литературное — гораздо сложнее. Пока не знаю, как об этом говорить и писать. Для меня наиболее показательно, что самый страшный ор в интеллигентской среде начинается, когда кто-нибудь напишет «миньет» вместо «минет». И такая начинается вокруг этого битва кастратов. Поэтому, еще раз скажу, с собственной сексуальностью я разобрался, а с литературной — разбираюсь. И «миньет» мне говорить все-таки удобнее.

Про пьесу «Соколы» хочу спросить. Насколько она автобиографична? Эмоционально, конечно, а не событийно. Я-то уверен, что полностью, но вы все-таки ответьте. Просто реплика матери о том, что посудную марлечку нужно на ночь отжимать, чтобы она не тухла и не воняла, — это так емко и выразительно, что я сидел и перечитывал. Вообще, вполне на национальную идею тянет — просто выжимать посудную марлечку, чтобы она не тухла и не воняла.
Да-да-да! Именно так! И еще вытирать через день плинтусы, и не свистеть дома, потому что денег не будет...

За эту пьесу вы получили премию «Дебют». Как вы вообще к литературным премиям относитесь?
Как любой нормальный автор. Когда дают мне — премия справедливая, честная, «большой кредит». Когда другим — сволочи, мошенники, фу. 

В ваших текстах события часто помещены в рамки отдельно взятого семейства; в 2013 году вы в интервью напрямую обозначили, что вас волнует феномен семьи и то, что с ней сейчас происходит. Интерес не иссяк? И что с ней действительно, на ваш взгляд, сейчас происходит, кроме упадка, о котором говорят все и уже давно? Насколько резонными вам кажутся однополые семьи? Как вообще, на ваш взгляд, люди в будущем будут жить друг с другом?
На примере семьи просто удобнее, она как макет Диснейленда по имени Россия. Конечно, этот макет многие вещи упрощает, но еще лучше проясняет — это главное. Я никогда, кстати, не думал, что семья находится в упадке. Я просто никогда не любил семью. А само по себе это очень живучее образование. Очень прожорливое. В семье жрут друг друга или все вокруг. Сейчас я наблюдаю именно такое движение — от внутреннего пожирания к внешнему. Знаете, один из сценариев Конца Света предполагает, что миру наступит конец из-за «серой слизи». В этом апокалипсисе участвуют так называемые «экофаги» — нанороботы, которые съедят все живое. Особенность этих нанороботов в том, что они бесконечно воспроизводятся. То же я наблюдаю сегодня. Истерика воспроизведения. Зачем — неважно. Потом другие дяди объяснят это новому поколению. Власть считает воспроизведение привилегией гетеросексуальных пар. Гомосексуальные при этом оказываются для них способом канализировать скопившуюся ярость. Что касается однополых пар... То, что они возможны и существуют, мне доказывать не нужно. В будущем люди будут жить и друг с другом, и, вообще, не только с людьми. Думаю, даже роботы будут скандалить из-за невымытой посуды. Но проблемы будущего, как и Европы, где «женятся на телевизорах», — это не наше дело. Меня гораздо больше интересует и волнует то, что я не могу назвать среди своих знакомых практически ни одной «успешной» однополой пары. Хотя нет, вру. Одну могу назвать. Две девушки, одна из них — родственница моей лучшей подруги. Но назвать их — значит «пропалить». А «палить» их нельзя, потому что у них на воспитании ребенок из детского дома. Если об этом узнают органы опеки, ребенка могут отнять.

На обороте вашей книжки «Люцифер», изданной «Колонной», приводится цитата Кирилла Серебренникова, в которой он, в числе прочего, говорит: «Надо еще... любить язык, даже если время безъязыкое. Валерочка любит». Вот это два очень точных замечания: и про то, что «Валерочка любит», и про безъязыкое время. У меня на обывательском уровне от работ условных молодых литераторов сложилось как раз такое впечатление, которое можно описать и словом «безъязыкость». Причины этого вроде понятны: тотальное отстранение, эхо постмодерна, воспрещающее писать что-то живое, намеренное умерщвление слова как прием; понятно, что в 2016 году нельзя писать как Набоков, если только ты не собираешься петрушничать. Но, кажется, ведь можно теперь писать лучше, чем Набоков? Язык-то развивается. Вот отсюда вопросы: насколько для вас важен язык и стиль и какое внимание вы планируете уделять им в дальнейшем?
Как говорит в таких случаях президент: я возьму это на личный контроль. Я вот тоже всегда стараюсь брать язык «на карандашик». Возможно, «безъязыкость» сегодняшней речи связана с тем, что она давно не обновлялась. В последний раз это было в начале 2000-х, когда появился «олбанский». С тех пор не помню других «минорных апдейтов». Кстати, сегодня много словечек прилетело к нам из Кремля: все эти «мочить», «кошмарить», «гонять подсвинок» и прочее. Наверное, они показывают нам, как богат русский язык после запрета мата. 

Насколько для вас важна связь с классической литературой, если вообще важна?
Я тут напоминаю себе певицу Алену Свиридову. Если не путаю, она в одном интервью сказала, что ее учителя — Бах и Моцарт. Поэтому не буду говорить, что я «наследую классиков». Где я, а где они. Классика для меня — это крайне удачное соединение эмоционального и интеллектуального. Очень умный анекдот. И очень смешной.

• 01
• /
• 05

Давайте поговорим о спектакле «Кафка», который и стал поводом для нашей беседы. 
Поначалу премьера планировалась в Праге, на родине самого Кафки. Но в результате она состоялась в Москве, в «Гоголь-центре». Я этому страшно рад. Ведь Кафка — великий русский писатель. Я долго и мучительно читал его тексты: романы, рассказы, дневники, письма. Мрак. Все-таки Кафку нужно принимать в гомеопатических дозах. И вот я, довольно наивно, пытался понять, что именно его надломило и надорвало. И всякий раз эта причина или ускользала или казалась неубедительной. Пока я не понял, столь же наивно, что причина абсурдна. Или просто нечитаема в нашей кодировке. Лучшая ее метафора — это, собственно, отсутствие финала в «Замке».

Все привыкли уже шутить, что Франц Кафка — это такой русский писатель-классик. Вы для спектакля подробно работали с его текстами, поэтому сможете, наверное, сказать,  чем он сущностно «русский»? Только ли тем, что описывает абсурд?
Кафка заслужил российское гражданство не меньше, чем Жерар Депардье. Попробую объяснить почему. Всю свою жизнь Кафка работал страховым агентом и работу свою не любил. Всю жизнь страдал, но так ничего в ней и не поменял. «Все равно за нас решат» — очень русская черта. Это первое. Второе: половина комментаторов в российском интернете пишет об Америке, никогда там не бывав. Кафка делал то же самое. Его первый роман как раз об Америке, в которой он не был. Так же он писал о Китае и России. Русскую литературу Кафка любил, читал Достоевского и Неверова. У него есть «русский рассказ» «Воспоминание о дороге на Кальду». В нем герой работает на железной дороге где-то в глубине России. Эту дорогу тянули на Кальду, но не достроили и бросили. Рассказ этот не окончен. Как не дописан и первый роман; второй написан, но не указан порядок глав, а третий — третий он тоже не дописал. Короче говоря, Кафка не доводил до конца начатое. Тоже очень знакомая черта. Ну и далее самое очевидное: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». И ведь дошутились — сделали-таки. «Дайте справку, что вам нужна справка» — это знакомо каждому, кто хоть раз побывал в нашем государственном учреждении. Вы могли не читать Кафку, но вы хоть раз да стояли в очереди. Вы видели открывающиеся и закрывающиеся двери. Вы слышали слово «ждите». И еще Кафка любил жаловаться — почитайте его дневники. Это сплошное нытье. Мне кажется, перечисленных черт вполне достаточно, чтобы настаивать на переносе могилы Кафки в Россию.

«Классика для меня — это крайне удачное соединение эмоционального и интеллектуального»

Какие у вас вообще впечатления от всего, что с «Кафкой» получилось — от вашей пьесы, от спектакля?
На самом деле это всегда лучше спрашивать у зрителей. Постановщиков спрашивать бесполезно: они измучены. Знаете, у самого Кафки в дневнике есть такая запись: «Какими израненными мне представляются актеры после спектакля, как я боюсь прикоснуться к ним словом. Я предпочел бы после короткого рукопожатия быстро уйти, словно я зол и недоволен, ибо высказать свое истинное впечатление невозможно». Мне эта работа нравится. Более того, она про какую-то очень важную для меня «личнуху».

Вы по поводу перспектив нашей русской жизни в целом настроены оптимистически или наоборот?
Или наоборот. Знаете, как говорил один умный еврей: предсказывай худшее и станешь пророком. Это не значит, что я живу в концепции постоянного ухудшения всего и вся. Я все-таки не школьный учитель литературы, который рассказывает, что сначала был «золотой век», потом «серебряный», а потом фейсбук. Да и говорить о перспективах — все равно что предсказывать будущее. Говорят, что в конце XIX века некто сделал прогноз, что к середине XX века Лондон будет погребен под несколькими метрами конского навоза. Но потом, как известно, изобрели автомобиль. Поэтому, если наблюдать за сегодняшней Россией, то она уже покрыта несколькими метрами навоза и спор идет в основном о том, сколько метров прибавится и как скоро он достигнет звезды на Спасской башне. 

Если нам всем за все, что мы попустительски не сделали, заготовлен ад, то что там такое будет, как вы думаете? 
Думаю, что сейчас мы еще далеко не в аду. Мы даже почти в раю. Во-первых, у нас есть враги. Нам кажется, что о нас думают и мы в ежедневной повестке наших врагов. Но это далеко не так. Лучше всего об этом сказал мой друг Саша Каргальцев, который давно живет в Нью-Йорке: Россия борется с Америкой, а Америка борется с «эболой». 

Россияне сегодня живут в системе Птолемея, где в центре Вселенной их родина, а вокруг нее летает звездно-полосатая Звезда Смерти. Но так или иначе, с Коперником или без, когда-нибудь станет ясно, что нас нет в центре. И что даже наши «враги» не в центре, а все мы, толкаясь, сползли на обочину. Как в «Докторе Фаустусе» Манна герой приходит в ужас, когда понимает, что Земля находится где-то в космическом Бутово. Или, еще позанудствую, у Рассела в «Кошмаре богослова» говорит вселенский библиотекарь: «Мне удалось отыскать звезду, которая называется Солнце, — сказал он. — Но я совершенно не могу понять, чем вызван такой особый интерес к ней. Она такая же, как и большинство других звезд в этой Галактике». Кстати, в христианском понимании ад — это место полной богооставленности. Когда Бог про тебя просто забыл. В его новостях тебя нет. Это и есть ад.