Илья Федотов-Федоров о том, что такое биоарт и почему муравьи — отличные домашние животные

За творчеством Ильи Федотова-Федорова мы следим пристально и давно, благо его работы в московских музеях и галереях можно увидеть часто — групповые выставки молодых художников Федотов-Федоров старается не пропускать. Персональных, впрочем, тоже хватает — вот и сейчас в музее актуального искусства Art4 можно увидеть экспозицию «Коллекция розовой книги», главным героем которой стал ученый-биолог, старающийся собрать свою собственную коллекцию редких видов. Среди постоянных элементов работ художника — растения, ветки, камни, мох, коконы бабочек и даже муравьи. По словам Федотова-Федорова, с природой, в отличие от людей, общий язык он находил сразу и всегда. Успев несколько лет проучиться на факультете зооинженерии, он после его закрытия перевелся на журфак и, проработав несколько лет по профессии, понял, что готов променять мир медиа на мир искусства. О том, к какому направлению он себя причисляет, как ищет материалы для работы и где их находит, мы и поговорили с художником. 

Давай начнем с разговора про science art, научное искусство. Насколько я понимаю, ты сам, в отличие от критиков и журналистов, себя к этому направлению не относишь?

Да, себя я к научному искусству не отношу, потому что для меня science art — это когда в произведении 80 процентов науки и только 20 процентов искусства, то есть его действительно отличает более научный подход. У меня есть несколько работ с превалирующей долей научной составляющей, но это старые работы, и сейчас я постепенно от этого ухожу, можно сказать, уже очень далеко ушел. Даже если говорить про science art, то тогда мне было бы проще сказать, что я делаю биоарт, но это опять же не ухо на руке, выращенное из стволовых клеток, а скорее работы, которые берут истоки из биологии, а не из философии например. На самом деле этот термин очень размыт: отнести к биоарту можно всех художников, работающих с какой-то биоморфной формой. Если произведение повторяет, например, изображение растения, животного, даже человека, это уже биоморфное искусство. Причем на некоторых иностранных сайтах и в классификациях даже есть раздел «Биоморфное искусство».

 

А что, на твой взгляд, сегодня происходит с таким искусством?
Я бы сказал, что такого искусства сейчас очень много. Нельзя, наверное, называть биоарт трендом, но внимания к нему явно больше, чем раньше. Появилось много художников, в том числе и в России, которые работают с сухими растениями, гербариями, с какими-то молекулярными структурами. Такое внимание к биоморфным формам сразу хочется с чем-то связать, и первое, что приходит на ум, — проблема экологии. Однако экология, мне кажется, тема уже переваренная, ей посвящали много работ. А здесь происходят другие процессы: природа воспринимается художниками не как часть человеческой цивилизации, они, наоборот, будто отторгают ее, и из-за этого мы видим процесс перенесения биоарта в музейное пространство. Природа воспринимается как объект, как реди-мейд, если хотите. Только теперь в музей переносят вещи не фабричные, как это делал Дюшан, а природные. 

А есть ли разница между теми процессами, которые происходят в биоарте у нас и во всем остальном мире?
Несмотря на то что сейчас биоарта стало действительно больше, о чем я уже сказал, занимаются им все равно какие-то единицы, особенно в России, — я могу пересчитать художников по пальцам одной руки. Некоторые авторы просто делают какой-нибудь проект с биоморфными формами и забывают про него, двигаясь дальше. Тех же, кто работает с этой темой постоянно, — немного. Я не сторонник говорить, что наша художественная жизнь отстает от того, что есть на Западе, но нам в принципе свойственно ощущение периферийности, мы воспринимаем себя немного цивилизационным отшибом, а художники порой думают: «Надо посмотреть, как там, попадаю ли я куда-то туда». Что касается процессов, многое зависит, разумеется, и от природы. Понятно, что творчество художников из северных стран будет сильно отличаться от того, что делают авторы из тропиков. То есть художник из жаркой страны с большим количеством зелени чаще всего не будет работать с холодными материалами или с пустотой например, потому что ему это не свойственно. Художники из Латинской Америки, напротив, часто используют принцип насыщенности и наполненности, поскольку для них природа — это, можно сказать, джунгли, а вот скандинавские художники, наоборот, любят пустоту и прозрачные цвета, но это, конечно, не аксиома.

В отличие от художников из теплых стран, ты, наверное, должен заранее подготавливать материалы для работ? Задумываться об этом летом или осенью, поскольку зимой все-таки сложнее искать растения?
Да, это правда, и это вообще такая больная тема. (Смеется.) Вот есть же бабушки, которые консервируют варенье, а я точно так же консервирую растения, чтобы дальше с ними работать. Это не то чтобы благодарное занятие, потому что в итоге ты не получаешь эффекта поиска, ты про него забываешь. То есть нашел интересный объект, какое-то странно выросшее растение — а я люблю все такое кривое, увядающее, что очень сильно выбивается из идеального, красивого мира, — по какой-то причине забрал с собой, законсервировал. И проходит полгода, наступает зима, ты хочешь с этим объектом поработать, но ты уже не помнишь, почему ты его выбрал, он больше не кажется таким уникальным. И в этом плане, конечно, сложно. Сейчас у меня был опыт при подготовке к выставке. Я начал готовиться к ней за 3—4 месяца, так что это была глубокая зима, и мне понадобились различные биологические объекты. Я пошел в лес, потому что других вариантов-то не было, и стал искать ветки. Они все были в снегу, разумеется, но это еще не финал истории, подожди. Мне ведь еще нужны были камни, а я не взял с собой никакую лопату. И я, как та антилопа в мультфильме, которая била копытом, чтобы от него отскакивали монеты (речь идет о мультфильме «Золотая антилопа». — Прим. Buro 24/7), стал копать ногой снег в поисках камней. И те камни, которые я в итоге находил, были для меня не меньше чем золотыми монетами. Может, и странная ассоциация, но ты действительно начинаешь смотреть на камни как на клад. Сейчас у меня практически во всех работах они есть.

 

Получается, что весна, лето и осень — самый продуктивный для тебя период в смысле поиска материалов?
Да, безусловно. Весной, кстати, можно обнаружить много интересных вещей, которые летом найти будет уже сложно, потому что их закроет трава. Это, например, ветки с лишайником. Лишайник разрушает их и делает слабыми, а потом под тяжестью снега они падают. Это очень красивые черные ветки с ярко-желтыми, зелеными, голубыми, бирюзовыми вкраплениями лишайника. В другое время года ты их просто не найдешь. Я, правда, пока не знаю, как эти собранные ветки сохранить: мох достаточно быстро выцветает, так что сейчас ищу какие-то химические реактивы. Впрочем, должен все-таки сказать, что «у природы нет плохой погоды», хоть зимой и приходится тяжко.

Я, когда готовилась к интервью, почитала про муравьев и выяснила, что в России живет около 300 видов, а вот в тропиках — многим больше. Вопрос из разряда «никогда не хотелось ли?», но вдруг ты собирался или уже успел познакомиться с другими видами? Это ведь настоящая социология, только в отношении не людей, а муравьев.
Всего их около 40 тысяч, да. Вообще, пчелы и муравьи — это очень высокоразвитое общество, которое во многом можно назвать утопией. Его члены жертвуют своим собственным благом ради блага колонии. Большую часть муравейника и большую часть гнезда пчел составляют особи женского пола, которые отказались от размножения и стали бесплодными, — они как бы жертвуют собой ради своей матери-королевы. Если провести проекцию на человека, то кажется, что это очень жестоко, как минимум, однако это абсолютно функциональная, можно сказать, идеальная модель в плане развития и эволюционного пути. Что касается других стран, то у меня были попытки купить матку муравья-листореза, но транспортировка оказалась вопросом очень сложным и дорогим. При этом никто не дает тебе гарантий, что муравей доедет до тебя живым, так что купить ее не получилось. Расскажу еще одну историю. Я был на небольшом тайском острове, где росли мангровые леса. Между ними построили систему мостов, потому что мангровые леса растут в прибрежной зоне и ходить между ними сложно. И вот ты идешь по этим мостикам и видишь, что повсюду на деревьях висят шары листьев — на первый взгляд кажется, что это ульи. Думаешь, что там живут пчелы, но на самом деле там живут муравьи. Это муравьи-ткачи, они склеивают живые листья в шары очень интересной формы. Система муравейника устроена сложно и обычно разбросана по всему дереву или даже по нескольким — получается, что у одного муравейника таких гнезд-ульев довольно много. Нетрудно догадаться, что моей целью было найти матку. Я взял нож для резки бумаги и пошел разрезать эти ульи и искать королеву. И это было, конечно, не то чтобы ошибкой, но очень неподготовленным планом: муравьи начинают заползать тебе на ноги, на руки, даже на лицо. И это не наши обычные муравьи, они в 5 раз больше, имеют большие жвала для того, чтобы резать листья, и выпускают в момент опасности достаточно едкую кислоту. После десятка вскрытых гнезд мои руки были в кислоте, все тело искусано, а для остроты ощущений я еще и сильно порезал руку. Матку я так и не нашел, что обидно: и им, и себе испортил жизнь без какого-то результата. Через пару дней, уже на другом острове, я встретил передвижное кафе, где одним из блюд был салат из маток муравья-ткача, это тысячи королев в кисло-сладком соусе, но ни одной живой там, конечно, не было. Сейчас дома у меня тоже есть муравьи, две колонии, это мои домашние животные. Достаточно интересный вид — муравьи-жнецы, они муравьи-вегетарианцы.

Ты часто говоришь, что люди одиноки, потому что не могут друг друга понять. Не было у тебя повода убедиться, что это не так?
Ну есть такой момент, что каждый человек не до конца даже себя самого понимает. Вернее, он не понимает себя на очень большой процент. Сейчас идут жаркие споры на тему того, где мы, где наше сознание, где манипуляции нашего мозга и вообще что есть мы, потому что не всегда мы — это мы. Часто мы слышим не свой голос, а голос мозга, феромонов, кодов и так далее. Мне кажется, что анализ себя — это первая ступень коммуникации. Это как выучить чужой язык: ты не сможешь полноценно общаться с китайцем, не зная его языка. Самое интересное, что в этой системе ты не обладаешь никаким языком и тебе надо придумать его самому, чтобы еще и с кем-то им поделиться. Так что, мне кажется, это невозможно. Этого универсального языка у людей нет, слова — это совсем не то. Нам всем это очевидно, потому что все хоть раз в жизни говорили фразу: «Я не могу это описать словами» или «Я не знаю, как это сказать».

Есть такая книга — «Искусство и этикет», ее не так давно выпускали в издательской программе «Гаража» и Ad Marginem. В этой книге художники, кураторы, галеристы и другие нечуждые арт-сообществу люди рассказывают, как стоит вести себя на открытиях выставок, как поздравлять, как, условно говоря, «накрывать поляну». Замечал ли ты какие-то особенности поведения на вернисажах у нас?
Я сейчас подумаю над этим. (Смеется.) Могу сказать, что точно есть одно правило, которое я начал соблюдать. Я его услышал в Нью-Йорке, но осознал только здесь, на московских вернисажах. Когда я был в Америке, мой друг, театральный композитор, позвал меня на премьеру оперы. Мы ее посмотрели, вышли в холл, где все собрались, и он меня спросил, понравилось ли мне. Я начал искренне говорить все, что думаю, перечислять и плюсы, и минусы. И так как я не носитель языка, получилось достаточно грубо, то есть без полутонов, поэтому они услышали достаточно жесткую критику. После того как мы вышли, друг мне сказал: «Вообще-то, у нас существует правило шести кварталов, которое гласит, что ты можешь высказывать негатив по поводу премьеры, только отдалившись от места события на шесть кварталов». Я тогда подумал, что вот они какие, расчетливые и неискренние американцы, ну почему же сразу не сказать правду. (Смеется.) Однако недавно я понял, что это действительно так, потому что открытие или премьера — это праздник для создателей, это их день, и они в этот день никакую критику, даже конструктивную, воспринимать не будут. В России критику вообще никто не воспринимает! Давай говорить начистоту: нет таких русских людей, я не знаю ни одного. Предупреждая твой вопрос, я тоже не воспринимаю критику. Мне кажется, это какое-то воспитание. Для нас критика — это будто нас родители ругают. Первая реакция всегда негативная. Потом мы перевариваем, думаем, работаем над этим, но человек, который нас критиковал, скорее всего, будет помечен знаком минус. Понятно, что если это какие-то близкие друзья — художники, профессионалы в твоей области, то им можно что-то сказать, и то после открытия. Что касается моих собственных правил... Поскольку у меня есть некоторые проблемы с коммуникацией, я всегда выпиваю, не сильно, но бокал точно, и после этого уже не так обращаю внимание на эти самые правила. Кстати, насколько я замечал, все делают примерно то же самое. Это особенность московских вернисажей. Для жарких обсуждений есть дискуссии и круглые столы. Там люди по-прежнему не воспринимают критику, но они хотя бы морально к ней больше готовы.

Расскажи, что можно увидеть на твоей выставке, которая сейчас проходит в музее актуального искусства Art4?
Для этой выставки написан очень простой текст и заложена достаточно, как мне кажется, понятная идея. Это история ученого, который сейчас собирает коллекцию, и она называется «Коллекция розовой книги». Такое название, собственно, и у экспозиции. «Розовая книга» — это образ несозревшей, но той самой, известной всем Красной книги с исчезающими биологическими видами. И этот ученый пытается определить, что в будущем окажется на грани вымирания. Он выбирает субъективно, апеллирует только к своему личному опыту и выступает посланником настоящего в будущем. Выставка как раз про субъективность восприятия и невозможность коммуникации, потому что если два человека пойдут гулять в поле, то кто-то будет смотреть на траву и цветы, а кто-то — на облака, на камни или на мох. То есть воспоминание будет одно — про прогулку в поле, но впечатления, фрагменты того момента — абсолютно разные. Я беру биологические объекты: ветки, камни, коконы бабочек, — и составляю из них формулы, схемы, пытаюсь привести их в порядок для возможной коммуникации. Кстати, это еще и мой первый опыт работы со смолой. Все, кто смотрел «Парк юрского периода» Спилберга, думаю, помнят момент, когда из муравья в янтаре достают ДНК и создают этот парк. Янтарь, окаменелая смола, — очень устойчивая ассоциация сохранения. Сейчас я использую, конечно, искусственную полиэфирную смолу, но надеюсь, когда-нибудь получится поработать и с живой.