Культтуризм с Владимиром Раевским: как Зальцбургский фестиваль встретит свое 100-летие в 2020 году
Зальцбургский фестиваль, крупнейший мировой форум классической музыки, в будущем году отметит свое столетие. Недавно оргкомитет объявил общую тему фестиваля (это мир) и анонсировал программу. В ней 6 оперных постановок, 2 оперы в концертном исполнении и 91 концерт. Среди прочего покажут «Бориса Годунова», что, с учетом приглашения президентом Австрии президента России посетить Зальцбург, может дать интересный эффект. Впрочем, возможный приезд Путина руководители фестиваля не комментируют, зато с удовольствием высказываются на другие темы. Президент Хельга Рабл-Штадлер и художественный руководитель Маркус Хинтерхойзер приехали в Москву по приглашению Российского общества друзей Зальцбургского фестиваля, а Владимир Раевский встретился с ними и пообщался для BURO.
Какие темы вам представлялись, когда вы программировали Зальцбургский фестиваль столетия?
Хельга Рабл-Штадлер: Думаю, важно говорить, не что тебе уже сто лет, а что тебе еще сто лет. Главным образом мы вдохновляемся идеями наших отцов-основателей. Ими были трое мужчин — Гуго фон Гофмансталь, поэт, Рихард Штраус, композитор, и Макс Рейнхардт, театральный режиссер. Идея сделать фестиваль появилась во время Первой мировой, суть ее заключалась в том, что искусство может исцелить военные раны общества. Так, в 1920 году, на руинах Зальцбурга всё и началось. Денег, чтобы построить театр, у них не было, и первую пьесу они показали прямо на площади перед собором. Теперь это крупнейший фестиваль классической музыки в мире, что подтверждают цифры: 220 представлений, продолжительность 44 дня, гости из 80 стран, половина из которых неевропейские. Такая вот чудная история.
В прошлом году вы выбрали темой сезона миф. А в будущем?
Маркус Хинтерхойзер: Нам бы хотелось сделать что-то, соответствующее главной миссии основателей фестиваля, то есть заметный политический шаг. Мир сегодня движется по тонкому-тонкому льду, и мы хотим провозгласить иную возможность для него. Оперы, которые мы ставим в будущем году, — «Дон Жуан» Моцарта, «Электра» Рихарда Штрауса, «Борис Годунов» Мусоргского — это всё путешествие, путь от непомерного индивидуалистского эго к манифесту сострадания, любви, права и терпимости. Весь этот путь содержит в себе политический бэкграунд, который ничего общего не имеет с политикой в смысле грязи, он гораздо выше. Мы пытаемся измерить все формы существования, к которым тяготеет Дон Жуан, которые олицетворяет Электра. Для нас важно выяснить, что движет историей — правители, народ или отдельные личности.
Ох, у нас-то в стране есть ответ на этот вопрос. А «Дон Жуан» на него как может ответить?
Маркус Хинтерхойзер: Ну как. «Дон Жуан» был первой оперой, которую поставили на фестивале в 1922 году. Дирижировал ей Рихард Штраус. Как минимум, это достаточная причина, чтобы поставить ее в год столетия. Да, немного очевидная, но это нормально, потому что «Дон Жуан» — это опера опер. Ничего важнее нет во всей оперной истории. Но еще надо учитывать, что она написана Моцартом в уникальное время. Это был момент прямо перед Французской революцией, когда мир находился в политическом, философском, духовном кризисе. Вообще, это занятно, потому что «Дон Жуан» — это то, что Моцарт описывает как мир без любви. Это мир, который основан на других параметрах — страсти, алчности, пустоте. Так что это довольно интересный путь — от индивидуалистского протагониста к другой философии существования мира.
Почему художником для афиш выбрали Ман Рэя (в 2017 году художником сезона была Луиза Буржуа, в 2018-м — Сай Твомбли. — Прим. автора)?
Хельга Рабл-Штадлер: Ман Рэй работал как раз в то время, когда фестиваль был основан. Кроме того, его черно-белая техника сочетается с нашей исторической темой. А еще мне нравится, что он все время провоцирует. Провокация для нас важна, а он делает это так элегантно.
Вы постоянно пытаетесь провоцировать.
Хельга Рабл-Штадлер: Пытаемся.
В частности, ту часть вашей публики, которая вообще ни разу оперы не видела?
Хельга Рабл-Штадлер: Ой, про это я готова говорить часами. Я вообще-то горжусь нашей публикой. Ведь она не мчится в Зальцбург прямо из офиса. Люди еще в январе решают, как и где они проведут одну неделю летом. Как правило, они выбирают неделю в июле или августе. И каждый день из этой недели стараются увидеть или услышать что-то необычное. Вот, например, в прошлом году они видели «Идоменея» Теодора Курентзиса и Питера Селларса, довольно провокационное видение Моцарта. И, знаете, не было среди публики СEO из крупных компаний, которые бы сказали «Ерунда какая-то!» или глаза закрыли.
Маркус Хинтерхойзер: Зальцбургский фестиваль уникален тем, что там создается совершенно особенная атмосфера. Здесь четко обозначено, что искусство не может быть легким.
Хельга Рабл-Штадлер: Макс Райнхарт когда-то очень чутко отметил, что лучшее должно быть не на сцене, а в зрительном зале.
Но публика-то ваша во многом консервативна.
Хельга Рабл-Штадлер: А я обожаю консервативность, если она побуждает людей стабильно приезжать каждый год. Вы что думаете, им лучше поехать в один год на Карибы, а на следующий — в Малайзию, чем культурно провести лето в Зальцбурге?
Нет, нет, конечно. Хорошо, теперь скажите, пожалуйста, в какой момент вы оставляете в покое ваших коллег? В том смысле, что вот вы продюсируете какую-то постановку, а потом останавливаетесь, и дальше они уже занимаются ей сами.
Маркус Хинтерхойзер: Тут надо делать разницу между оперой и концертами. С концертами несколько проще, достаточно пригласить пианиста или дирижера — и готово. С оперой другое дело, для оперы нужно терпение и время. Работа может продолжаться два и даже два с половиной года. За такое время много чего может случиться. Так что когда требуется вмешаться, мы это делаем, но мягко и нежно. День премьеры — это день, когда всё останавливается и всё начинается.
Что вы сказали Питеру Селларсу, когда он неожиданно предложил поставить «Идоменея» как оперу о мировом океане и его загрязнении?
Маркус Хинтерхойзер: Когда вглядываешься в «Идоменея», там можно увидеть всё что угодно. Ты, как в микроскоп, на него смотришь и видишь всю его многогранность, все, что имеет отношение к человеку в радости, в надежде, в печали, в отчаянии. И при этом всё получается ужасно политически актуальным.
А когда вы говорите: «Стоп, о’кей, всё обсудили, теперь начинайте репетиции»?
Маркус Хинтерхойзер: В какой-то момент так и говорю. У меня есть еще и большая привилегия: я могу прийти на репетицию, видеть спектакль в развитии. Потом мы можем поболтать, сходить поужинать или выпить, все обсудить. Но я не могу учить Питера Селларса: я ему не наставник, я его друг. И интендант фестиваля.
Вы ставите «Бориса Годунова» и таким образом еще больше вовлекаете русских в фестивальную жизнь. Маркус неоднократно говорил, что ему не по душе отношение Запада к России. Это до сих пор так?
Маркус Хинтерхойзер: Мне кажется, вся эта политика идет куда-то не туда. Я не вижу причин и не вижу никакой нужды враждовать. В политике, в экономике всё сложно — знаю. Но русская культура дала миру нечто невероятное. И тут я вижу только одно: необходимость обратиться к миссии отцов-основателей фестиваля, которые создавали его с антивоенным, миротворческим посылом.
Да, в музыке у нас всегда были адвокаты. Но это в прошлом. А в настоящем? Вот Тереза Мавика, свеженазначенный комиссар российского павильона в Венеции, говорит, что России нужно придумать, что рассказывать о себе. А что?
Хельга Рабл-Штадлер: Да, России нужно больше рассказывать о себе через современное искусство. Жить исключительно прошлым нельзя. Оно несомненно дает вам силу, но нужно черпать ее и у молодых. Только так вы будете чувствовать, что все еще живы.
Маркус Хинтерхойзер: Да, у России невероятно богатое современное искусство. Уверен, что есть немало художников, адекватных нашему времени. У великого философа Эрнста Блоха есть книга «Принцип надежды», в которой он пишет об утопии и о том, что мы не созданы для войны или для вражды, мы на земле по другим причинам. Я недавно разговаривал с одним драматургом, и она сказала, мол, да, наука, политика — это мозг мира. Но искусство — это душа мира. Мне кажется, мы должны жить все-таки душой.
