Андрей Бартенев: "Мне не бывает скучно или тоскливо или чтобы поясницу прихватило"

Читаем между строк

Андрей Бартенев празднует сегодня свой 50-й день рождения. Мы не нашли способа лучше поздравить художника, кроме как поговорить с ним обо всем: о детстве в Норильске, о Тарковском, снах, твороге, Вселенной, облаках, страхах и, разумеется, об искусстве тоже

Андрей Бартенев отмечает юбилей. Поверить в предлагаемую цифру сложно, да и зачем, когда сам художник возраста не замечает и вообще считает его понятием весьма отстраненным. За последние месяцы он успел подготовить сразу несколько персональных выставок, включая ретроспективу в Московском музее современного искусства, опутавшую весь особняк на Гоголевском бульваре, и экспозицию в галерее RuArts. В последней как раз сегодня открывается проект «И зазвенел цветогривый вихрь», название которого весьма метко описывает явление по имени Андрей Бартенев. Мы решили избавить художника от очередного рутинного интервью и отправили разговаривать с ним Ольгу Дарфи — режиссера, постоянного автора Buro 24/7 и по совместительству давнего друга Андрея. Беседа получилась долгой и личной.

Андрей Бартенев: А что это Buro 24/7 придумал по Skype разговаривать?

Ольга Дарфи: Да это потому, что я в Крыму, в селе, а ты в Москве. А решили, что именно я должна взять у тебя интервью, так как мы лет двадцать уже знакомы.

АБ: О, как бы я хотел тоже сбежать к морю, солнцу и ветру, сидеть на лугу...

ОД: Есть домашний творог...

АБ: О, творог — моя любимая еда.

ОД: И что же тебя удерживает?

АБ: Ну что, что... Любовь к творческим экспериментам. Вот сейчас четыре дня сидел в Суздале на керамическом заводе Дымова, не разгибая спины напряженно и вдумчиво работал... Минус три позвонка, плюс одна выставка. Сегодня открытие в галерее «Роза Азора» (Андрей имеет в виду открытие выставки «Слон в посудной лавке», которая работает с 7 по 22 октября. — Прим. Buro 24/7).


ОД: Ну, я тебя особо не буду спрашивать про открытие твоей огромной выставки-ретроспективы, про нее уже только ленивый не написал.

АБ: Большое сделаешь мне одолжение. Действительно, все есть в интернете, пусть почитают, кому интересно.

ОД: Спрошу только... Вот ты пришел на свою выставку-ретроспективу, посмотрел на свои объекты, картины и подумал: «Как хорошо! Это мой творческий итог!». Или: «Какое у меня блистательное начало!». Или что?

АБ: Ага... торжественно облизнулся и замер от удовольствия. Нет, конечно! Никакой это не итог и не начало, обычный рабочий момент. Я посмотрел и подумал, есть много идей, которые надо развивать. Вот и все. Надо двигаться дальше.

ОД: А как появилось название ретроспективы «Скажи: я тебя люблю!»? Кто его придумал?

АБ: Здесь нет никакой особенной легенды специально для журналистов. Его придумала Ольга Свиблова по названию одноименной звуковой скульптуры. Заходите, сами поймете, что и почему.


ОД: Ладно, на этом мои искусствоведческие вопросы, пожалуй, закончатся.

АБ: Слава богу! А то о смысле современного искусства, перформансах девяностых и отличии одного от другого, а чего-то третьего — от моих объектов уже столько раз спрашивали, что прямо зевать хочется. В конце концов для этого же искусствоведы есть.

ОД: Нет, мы будем только о жизни и о душе. Например, твое творчество пронизано иронией. Это способ отразить мир или такая игра в прятки?

АБ: Да, ирония — это такая форма наслаждения, формула счастья, если хочешь. Я считаю, все держится на этой способности человека к самоиронии. Иначе мир бы давно раздуло от важности и гордости, он бы лопнул. Так что все и всех спасает ирония. Я постоянно рефлексирую и смеюсь над собой. Мне дико смотреть на художников, серьезно относящихся к своему творчеству.

ОД: Ну как, есть мнение, что художники, которым нечего сказать, у которых нет серьезного заявления миру, вот они иронизируют. Все хиханьки и хаханьки у них.

АБ: Ага, вот как раз серьезные заявления миру и есть самая невероятная скука и путь в никуда, я считаю. Спать от этого хочется. На мой взгляд, как только ты понял, что тебе есть что сказать миру великого, то все, это уже стагнация. Это же как нужно к себе относиться, чтобы действительно считать, что ты можешь что-то такое сообщить, от чего Вселенная перевернется. Надо сказать спасибо, если Вселенная разрешит капельку к себе прикоснуться. Откроет миллиметр своей сущности, которую ты будешь интерпретировать или отражать. Иронично, разумеется.

«Все держится на этой способности человека к самоиронии. Иначе мир бы давно раздуло от важности и гордости, он бы лопнул»ОД: А тебе снятся скульптуры? Бывает такое?

АБ: Конечно, бывает! Например, скульптура «Восьминогая собака» — результат сновидений. Также мне, например, приснилось название. Сейчас выходит книга воспоминаний про Вадика Мамышева-Монро, у меня там есть рассказ, название приснилось: «Я тебя узнал по цвету небритых волос на ногах».

ОД: Круто. А весь сон расскажешь?

АБ: Нет, конечно! Это эротический сон. Расскажешь такое, так все тут же решат, что это не сон, а было на самом деле. Народ же вечно путает вымысел и реальность, сон и явь. Да еще сами потом придумают детали по ходу изложения, сочинят недосказанное — и такое начинается. Здесь главное — поменьше говорить.


ОД: Точно. Однажды Максим Шостакович мне рассказывал, что на все вопросы журналистов он отвечает: «Не знаю. Не помню. Забыл». Ну хорошо. Как известно, журналисты часто задают довольно глупые вопросы...

АБ: Да уж. За двадцать пять лет вопросов у меня все ответы от зубов отскакивают. Присылают список вопросов, я читаю, говорю: «Девушка, возьмите мои предыдущие интервью и сами напишите, ладно?».

ОД: Ну а есть вопрос, на который бы ты хотел ответить?

АБ: Дарфи, такое тоже спрашивали. Соригинальничать хотела? Не получилось! Нет, всегда интересно разговаривать с личностью, неважно, какие именно вопросы, разговор ни о чем — самый интересный.

ОД: Так и напишем, интервью между вопросами.

АБ: Да, читаем между строк. Ты, главное, не пиши, что я — модный модельер, вот у меня одно только требование.

ОД: О-о-о, а можно написать: «И тут в дверном проеме нарисовалась художница Бартенева...»?

АБ: Ха-ха-ха... это отлично! Вот такого еще не было, никто меня не спрашивал: «А какой ваш пол?». Это хороший вопрос!

ОД: А есть такое, о чем бы ты предпочитал никогда не говорить?

АБ: Есть.

ОД: И что это?

АБ: Ну я ведь не хочу об этом говорить.


ОД: Хорошо. Продолжим наш блиц. Можешь в трех словах сказать, что ты транслируешь миру?

АБ: В трех не могу. Могу в семи. «К солнцу, свету и луне мы летим в одной трубе». Вот.

ОД: А, тема вечного движения.

АБ: Да, все мы путешествуем, внутрь себя или вовне. И наша Галактика тоже путешествует: мы несемся, создавая по пути Красоту. Ну в идеале, конечно.

ОД: Точно. А кто был твоим учителем?

АБ: У меня много учителей.

ОД: А вот если один и главный?

АБ: Тарковский. В городе Норильске, как и многие советские дети по всей стране, я прогуливал школу и ходил в кино. В кинотеатре тогда шло два фильма: «Сталкер» и «Служебный роман». Сеансы шли одновременно. Я купил билет за десять копеек и стоял перед афишами, делал выбор. Про один фильм было написано, что-то там вроде драматическая история любви, а про другой — научная фантастика. Я пошел смотреть «Сталкер» — и это изменило мою жизнь. Мне было девять лет, и я понял, что всякие вариации возможны. Конечно, я не смог бы тогда четко сформулировать концепцию вариативности, но я твердо понял, что нет единого пути для всех. Надо делать то, что только ты сам хочешь. И уж я ни в чем себе больше не отказывал, перевоспитать меня стало невозможно. С тех пор я делал только то, что считал интересным для себя.

ОД: Что, например?

АБ: Ну что, лепил то, что я хочу, а не зайчиков и самолеты или что там нам велели в художественной школе. Вел себя так независимо, все время у меня было «неудовлетворительно» по поведению. Не изменял себе, словом.

ОД: Мне это понятно. Скажи, пожалуйста, вот 9 октября тебе исполняется — это что-то невероятное — 50 лет. Что такое возраст для тебя?

АБ: Даже не знаю. Ничего. Я его не замечаю, не чувствую. У меня такая эмоционально насыщенная жизнь, что некогда замечать время. Думаю, это люди, которым нечего делать, считают свои годы. Мне не бывает скучно или тоскливо или чтобы поясницу прихватило — я все время работаю. Что касается здоровья, я решаю текущие задачи: вовремя сходить к стоматологу, уши полечить или, например, позвоночник. Я всегда правильно питаюсь, не пью алкоголь. С другой стороны, меняется жизнь вокруг тебя, ты развиваешься, идешь вперед. Можно сказать, что возраст — это движение вперед. Ой, подожди, тут мой племянник звонит, пять лет его не слышал.

Разговор с племянником: Ага, ага, моя самая камерная выставка в галерее «Роза Азора». А что это ты мне подарки раньше времени несешь? ... Давай. ... Я буду в образе слона, никогда я не был еще в образе слона. Первый раз сегодня. Дебют, так сказать. «Слон в посудной лавке» — название выставки. Да, вход бесплатный.

АБ: Да, прости, возвращаюсь к тебе.

ОД: А медведем ты уже был?

АБ: Ой, ну кто не был медведем? Петлюра календарь делал. Я там у него какой-то месяц представлял в образе медведя. Надо было надевать вонючую тесную грязную шкуру. Я даже смотреть на нее не мог без отвращения, чуть не скончался, хотелось все бросить и бежать домой, но нельзя подводить товарища. Я тогда и подумал: если я это сейчас вынесу, то уже все смогу. Так я и стоял в этой шкуре. А потом выяснилось, что там даже было не видно, что это я, любой человек мог стоять там. Такой бред.


ОД: Вот-вот, я испытывала примерно те же чувства, когда участвовала у тебя в перформансе в образе ракеты-пожарника. Костюм, правда, не вонял, но я никак не могла разглядеть, куда мне идти по подиуму и где он заканчивается. Шла, повинуясь вибрациям света и музыки. Ладно, это лирическое отступление. А боишься ли ты чего-то?

АБ: Я тут недавно набрал студентов, и это оказался какой-то клуб самоубийц: все они были готы и думали, что современное искусство — это красивый способ уйти из жизни. Целый год пришлось с ними работать, объяснять, что есть радость, добро, свет, какими-то такими базовыми вещами с ними заниматься. Их родители должны мне сказать большое спасибо. Ну, если серьезно, боюсь того же, что все люди: смерти, убийства, хамства, неприятных случайных людей. Вот недавно летели в Ниццу с подругой, сидели спорили о том, что такое современное искусство, никак не могли договориться. Разругались насмерть, и вдруг самолет начинает падать. Вот это настоящий ужас. Зато я моментально почувствовал, запомнил, что в самолетах нельзя ругаться. Да вообще ни с кем в жизни нельзя ругаться. Теперь, когда лечу в самолете, разговариваю с облаками, мысленно прошу у них прощения. Микросистемы, которые образуют облака, они разумные. Они безобидные, светлые и красивые, они летают себе, парят воздушно, а тут какой-то адский железный монстр начинает их рассекать. Им же больно, но они терпеливо переносят вмешательство людей. Иногда им надоедает, и вот — загадочные крушения самолетов. Я теперь всегда прошу прощения у этих милых субстанций. Да вообще так называемый материальный мир не такой уж бесчувственный и бессловесный, как в своей гордости думает человек. Надо поаккуратнее жить.


ОД: На что тебе не хватает денег?

АБ: Да ни на что не хватает!

ОД: Как? Ну на еду хоть хватает? Ты не голодаешь? Питаешься хотя бы два раза в день?

АБ: Для меня еда не самое главное. А вот на самое главное не хватает. Мое воображение всегда идет впереди моих финансовых возможностей, я не могу делать тот объем скульптур, то качество и количество, которое хочу. Мечтаю о том, чтобы появилось какое-нибудь инопланетное существо, которое бы стало коллекционировать мои объекты. И расплачивалось со мной какими-нибудь булыжниками из золота.

ОД: Ты хочешь делать скульптуры из золота?

АБ: Нет, конечно! Крашеный алюминий — мой любимый материал.

ОД: Ну и прилети золотой булыжник к тебе, что бы ты стал с ним делать?

АБ: Я бы сделал скульптуры для своих любимых городов. Подарил бы их Нью-Йорку, Венеции, Парижу. Я бы строил фонтаны. Обожаю фонтаны. Вот это зрелище, когда вода, разбрызганная словно пудра, словно медуза попала в миксер, здорово! Красиво. Мне нравятся эти новые технологии, когда в городах стоят разбрызгиватели и мы видим светящиеся капли воды. Вот я бы работал с этим материалом. Я предлагал московскому правительству установить фонтан на Лубянке, его эскиз есть на YouTube. Всем все понравилось, но как-то безрезультатно. Кстати, я тогда даже не знал, что в девятнадцатом веке именно на этом месте уже был фонтан.


ОД: Слушай, ну ты же можешь коммерциализировать свое искусство. Сделать линию одежды, например, трусы от Бартенева или светильники-стрекозы в образе слона, нет?

АБ: Ой, нет! Коммерческая линия одежды — это что-то другое, вне моей компетенции, это надо быть бизнесменом, а я художник. И потом, столько прекрасных талантливых людей этим занимается. Да и честно говоря, скучно это, неинтересно.

ОД: Вот ты рассуждаешь как типичный эгоист. «Мне скучно, я это не буду делать». А вдруг люди мечтают носить трусы от Бартенева, сложно это сделать для человечества?

АБ: Да, ты правильно сказала, я заправский эгоист и считаю, что главное в художнике — следовать своему художественному видению и чутью. Коммерциализировать свое творчество — сущая скука и растрачивание своей собственной жизненной энергии впустую.

ОД: Хорошо, согласна, я сама такая. А кто для тебя герои сегодня?

АБ: Да все те же. Люди, которые верны себе. Вадик Монро, Данила Поляков, Паша Пепперштейн, Александр Сокуров, Кира Муратова, Олег Каравайчук — словом, все те, кто про сердце и душу. К счастью, их не так мало на самом деле. Оля, давай уже последний вопрос, а то у меня еще пять встреч и пить охота. Пока мы с тобой разговаривали, у нас в офисе кулер украли.

«Коммерциализировать свое творчество — сущая скука и растрачивание своей собственной жизненной энергии впустую»
ОД: Хотя твой родной город и Норильск, где все в руинах, как ты мне рассказывал, но все же есть и Москва. Что в этом звуке для сердца твоего слилось и отозвалось?

АБ: Москва. Москва для меня — экспериментальная база и тяжелое производство. Это где я стругаю, точу болванки. Где вечно бетон закладывают, где все гремит и грохочет, а ты все время прыгаешь, чтобы на какашки не наступить — и в прямом, и в переносном смысле. Деревья в Москве не стоят прямо: тут что-то ремонтируют — дерево туда наклонили, потом там чинят — дерево сюда пошло; жалко их, они вечно кланяются и нагибаются. И мы так же: вечно должны прогибаться. Все время должны прыгать через какие-то траншеи и обходить какие-то заборы. Стиль города — минное поле. Это утомляет и не дает сосредоточиться. Думать о вечном и делать красоту в Москве невозможно, придумать что-то стоящее нельзя, я всегда уезжаю куда-нибудь. Вот ты молодец, сбежала отсюда. Искусство в Москве получается дерганое, как электрошок. А мы все очень нервные. Ладно, давай, поешь там на воле творожка домашнего за меня...

 

Ольга Дарфи

09.10.15, 16:00